— За что тебя замочили в 1837-м, Пушкин?
— Это под грифом круче дсп, только в 2237 раскроют.
— Но мы же сейчас вне времени, и как бы друзья…
— Расскажу поверхностно. Но ты потом расскажешь, как Франция втягивала Россию в Афганистан, в контру Англии, и про французский лицей расскажешь возле президентского дворца в Кабуле, о выпускниках, включая Ахмед-шаха… Идёт?
— Тоже поверхностно расскажу, в пределах того, что мне рассказали в 2050 году, когда сюда отправляли.
— …Я ведь служил как бы в дипломатии, но, современным языком, в идеологическом управлении Царя. Ездил в Одессу, Бессарабию, на Кавказ… Царю нужна была достоверная информация, а вся почта перехватывалась местными губернаторами. Возил в шляпе, в буквальном смысле, послания агентуре с формами отчётности, обратные письма о реальном состоянии дел на берегах Чёрного моря. То, что считался поэтом — да, я был им! Но это была крыша. Даже в стихах занимался переводом задач государственного управления на язык метафор. Тютчев потом подхватил… Естественно, бриты охотились за мной. Особенно после «Евгения Онегина», когда я в двух-трёх строфах показал суть дисбалланса взаимной торговли и ложь нарратива Адама Смита. Им понадобились мои шифровальные блокноты, которыми я пользовался в Одессе. Когда я вернулся на берега Невы, агентура после меня пользовалась теми же шифрами. Вечная российская расхлябаннось и упование на «авось»…
— Так не из-за бабы стрелялся?
— Там всё было не так. Был акт вербовки: работаете на Великобританию или под вашим шифром пойдёт убийственная дезинформация и свои же гусары пристрелят. Тот же Липранди… Я отказался. Пристрелили. Обставили, как дуэль… Враки это всё, постправда, нынешним языком…